Плоть и серебро - Страница 2

Он приветственно поднял бокал в ее сторону, усмехнулся и подмигнул, будто по поводу какой-то шутки, понятной им обоим, потом отпил виски на три пальца. Ее лицо сомкнулось подобно сжавшемуся кулаку.

Марши едва заметил. Внимание его снова вернулось к согревающему изнутри алкоголю. За много лет для всех мест, которые он повидал, у него выработался единственный критерий: А какое там пойло?

Так вот, этот буфет был чудесным. Лучшим из лучших.

А во всем остальном госпиталь был неотличим от предыдущего и будет неотличим от следующего. Те же стерильные коридоры сталь-камень-керамика, которые его глотают, а потом выплевывают. Те же бесчувственные незнакомцы — его пациенты. Те же размытые недовольные лица, разъяренные его присутствием — да и вообще его существованием, ждущие в нетерпении, пока он смоется. Те же услышанные вполуха мерзкие замечания в спину, летящие по пятам, встречающие и провожающие. Утром, сейчас, в следующий раз; и только моменты прошлого, настоящего и будущего завивались обратно тренажерной дорожкой Мебиуса, и по этой дорожке надо было топать вслепую из сюда сюда же, хоть и пролетая миллионы километров.

Он знал, что сейчас находится в госпитале Литмена, но лишь потому, что на тарелке была эмблема. А вообще — просто название. И он не испытывал ни малейшего любопытства насчет того, куда его пошлют отсюда. Как и все равно ему было, где он был раньше, и почти все эти места неотличимы от того, где он сейчас.

Почти, но не все.

Улыбка Марши скривилась в гримасу, и он налил себе снова. Половина бокала исчезла одним глотком.

Являясь одним из едва ли тридцати выживших бергманских хирургов и следуя в качестве такового графику маршрутов, определенных для него Медуправлением — отделом Комитета Космического Управления ООН, которое занималось всеми вопросами здравоохранения вне Земли, Марши вел жизнь, которая резко делилась на две части.

Девяносто девять ее процентов составляло одиночество. И безопасность. Эта жизнь шла дома, на борту автоматизированного корабля, пересекающего во все стороны пустыню вакуума между людскими анклавами, от больницы к больнице, от пациента к пациенту. И к этой жизни он приспособился почти в совершенстве. Дни, целые недели проводил он, плавая в спокойных волнах алкогольного моря, вдыхая бесконечный аромат лотоса великого ничто, сливаясь с ним, становясь его частью, лишенной корней, прошлого, будущего.

Сейчас он был в середине другой, исчезающе малой части этой жизни. Развалин своей жизни профессионала. Той части, которая медленно его убивала.

Части, вызывавшей ненужные воспоминания о том, что было когда-то в жизни что-то большее, чем эта бутылка и погоня за забвением. Любовь. Уважение. Идеалы. Надежда. Дружба. Чувство своего места. Удовлетворение. Оптимизм. Даже воображение. Все это таяло одно за другим — или ампутировалось обстоятельствами.

А черт с ним со всем, — мелькнула мысль, и он с жалкой полуулыбкой откинулся на спинку кресла. Тыкаться носом в кучу дерьма, которой стала уже давно его жизнь, всего лишь одна из неприятностей, которые надо терпеть, если хочешь продолжать быть бергманским хирургом. Одно из неудобств. И дело не столько в желании быть им, сколько в полной невозможности представить себе, как это — перестать им быть. Именно то, что развалило его жизнь, и оправдывало ее — ирония, которую он полностью осознавал. Иногда это бывало даже смешно — шуточка вроде резинового костыля или взрывающейся анальной свечки.

Но все равно места вроде этого буфета бывают опасны. Всепроникающая, специфическая атмосфера больницы, люди вокруг — тысяча разных вещей может вызвать неспокойные призраки прошлого. Заранее не скажешь даже, что именно. Это может быть голос, лицо, жест, запах или просто постоянные резкие напоминания, что ему теперь нет места среди бывших коллег. Ему теперь нигде нет места, и иногда такие ситуации бросали его в беспомощный дрейф где-то между прошлым и настоящим.

Ну, так вот еще одна причина выпить.

Я думаю, доктор, необходимо усилить анестезию, — сказал он себе, опрокидывая бокал.

Ухо выхватило фрагмент разговора откуда-то из-за спины — кто-то отметил, как он усердно пьет, и чья-то добрая душа предположила, что это, может быть, из-за женщины.

Уже нет, — ответил он про себя, — и вряд ли еще когда-нибудь.

Но напоминание отбросило его мысли лет на десять назад, и в пустом кресле напротив соткалась из воздуха высокая, худая, зеленоглазая женщина с кожей и волосами такой белизны, что могла бы сойти за альбиноску.

Он закрыл глаза и опрокинул бокал. Виски булькнуло, как вода.

Но воспоминаний не смыло…

Снова после восьмилетней разлуки они сидели за столиком в ресторане.

Элла Прайм упивалась всем — тихая музыка, свечи и вино. Беспорядочное мигание старых электрических ламп, прыгающее между ними. И воспоминания.

Как много воспоминаний! Они толпились вокруг стола, напирая на плечи и нашептывая; лучшие друзья и самые непримиримые враги тех двоих, что пришли сегодня вместе посмотреть, что осталось от погибшей любви.

Элла глядела, как Марши наливает себе вина, гадая, всегда ли он так сильно пьет, или только сегодня, потому что ее увидел. Спрашивать она не стала, и какова бы ни была причина, а это, кажется, помогает ему слегка разогнуться.

Четыре месяца ожидания, пока он пробивался к станции Иксион — чертовски много у нее было времени, чтобы мечтать об этой минуте. Их воссоединение грезилось ей радостным и страстным; ей представлялось, как они прямо из шаттла отправятся в уединение ее микробазы, сорвут друг с друга прошедшие годы вместе с одеждой и начнут восполнять утерянное время. От этих мыслей начинало до боли хотеться его прикосновения.